Александр Альфредович БЕК
ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
Рассказ
Из полкового сейфа принесли старую карту, склеенную из нескольких
листов. Развернутая, она оказалась не квадратом, а широкой полосой и едва
уместилась на длинном столе. Маленькая электролампочка, укрепленная на потолке,
ярко освещала бледную сетку топографических значков, кое-где пересеченную
линиями красного и синего карандаша. Карта звалась стотысячной: одному метру
соответствовало сто километров местности.
В дни битвы под Москвой полоса, разостланная на столе, именовалась
волоколамским направлением. Здесь дрались панфиловцы. Ныне, к годовщине дивизии,
они восстанавливали ее славную историю.
Многие из тех, кто собрался на этот вечер у командира полка Баурджана
Момыш-Улы, знали карту наизусть: на одном конце был район Волоколамска, на
другом — Москва.
Кто-то поднял свешивающийся край и удивленно спросил:
— Почему последний лист оборван? Почему здесь нет Москвы?
Все посмотрели на карту. Последний лист действительно выглядел странно:
от него осталась лишь узкая лента, приклеенная к соседнему листу.
Край был аккуратно обрезан, но в середине, где разными шрифтами дважды
повторялось слово «Крюково» — станция и село, бумага была порвана.
— У этого листа есть своя история, — сказал Момыш-Улы. — Разве она вам
не известна?
Он оглядел собравшихся широко расставленными черными глазами. Никто не
знал истории последнего листа. С разных сторон попросили:
— Расскажите!..
— Помните Сулиму, — спросил Момыш-Улы, — моего адъютанта? Он мог бы
рассказать... Какого числа мы получили приказ отойти на Крюково?
— Двадцать девятого.
— Да, двадцать девятого ноября 1941 года. В этот день Сулима принес
пакет: «Отойти, занять оборону в Крюкове». Я достал карту и не нашел Крюково.
Развернул новый лист... Ага, вот оно... И тут же, на этом же листе, огромное
средоточие топографических знаков — Москва. Надо было намечать маршрут, давать
распоряжения, а я смотрел и смотрел на сбежавшиеся вместе квадратики, кресты,
полоски, на явственно проступающие ломаные и кольцеобразные просветы московских
улиц.
Слышу, Сулима тихо говорит: «Батальоны ждут приказа, товарищ командир».
У этого голубоглазого парня была чуткая душа. Я взглянул на него и увидел — он
понимает меня. Я, как вам известно, казах, Сулима — украинец. Ни один из нас не
жил в Москве, но у обоих дрогнуло сердце, когда на мой стол впервые как
оперативный документ лег лист Москвы. Закрыв рукавом Москву, я наметил маршрут и
приказал собрать подразделения. Сулима вышел, я принял руку и опять стал
смотреть на карту. Достал курвиметр, вымерил расстояние. От Крюкова до окраин
Москвы всего двадцать с небольшим километров. Вам, товарищи, известен закон
командира: продумывать наихудший случай. Что такое двадцать — тридцать
километров? Один рывок — и бои на улицах. Я сидел вот так...
Момыш-Улы показал, как он смотрел в этот день на карту. Подперев
опущенную голову руками, он уставился в одну точку, словно в глубоком раздумье
или горе. В черных блестящих волосах, упрямо непослушных гребенке, замерли блики
электричества.
Никто не кашлянул, не шевельнулся, никто не нарушил тишину.
— Так я сидел, — продолжал, выпрямившись, Момыш-Улы. — Сидел и смотрел
на выступающую с края огромную черную полуокружность. Все вы, наверное, знаете,
что это значит — представить себе врага на улицах Москвы... Я смотрел и видел
сваленные трамваи и троллейбусы, разорванные провода, трупы красноармейцев и
жителей на улицах, немецких лейтенантов со стеками, в белых перчатках, в
парадной офицерской форме, с наглой усмешкой победителей. Вспомнились немецкие
пленные, которые с трусливой, но ехидной ухмылкой говорили, коверкая русские
слова: «Волякалямс — Москау...»
Неужели эта шатия восторжествует? Я сидел над картой и, рассматривая
худший вариант, искал, нет ли от Крюкова до Москвы промежуточного рубежа, где
можно было бы крепко зацепиться. Искал и не нашел. Вывод: Крюково — последний
рубеж.
Не помню, сколько времени я просидел так. Вошел Сулима и доложил, что
подразделения собраны. Карту я всегда складывал вот такой гармошкой: с востока
на запад. Разверну — и развертываются Волоколамское и Ленинградское шоссе. На
этот раз я, вопреки правилу, сложил ее иначе: сломал бумагу поперек. Там, где
кончалось Крюково, я с силой провел пальцами по сгибу, чтобы больше тут не
разгибать. Нажимая, я в одном месте задел ногтем и порвал бумагу.
На столе лежали разные документы. Встаю, рассматриваю, кое-что кладу в
полевую сумку, кое-что отдаю Сулиме. Наконец беру карту, и вдруг, — должно быть,
я неловко ее взял — она развернулась, и я опять увидел огромную черную
полуокружность, увидел то, что решил не видеть. Я сказал Сулиме: «Дайте
перочинный ножик».
Сулима достал и раскрыл нож, я сел и не спеша, аккуратно отрезал загиб,
как разрезают книгу, отделив все, что было на восток от Крюкова. Затем протянул
Сулиме и сказал: «Сожгите...» Он переспросил: «Как?» — «Сожгите», — повторил
я.
Он сначала посмотрел на меня с недоумением, но секунду спустя в его
красивых голубых глазах появилась твердость. Он понял меня. Для чего нужна
карта? Для ориентировки. Он понял, что нам не понадобится ориентировка в
дорогах, речках, населенных пунктах, что лежат позади Крюкова; понял, что мы или
отбросим немцев, или умрем под Крюковом.
Чиркнув спичкой, он зажег отрезанный кусок. Мы оба безмолвно смотрели,
как сгорает бумага, как исчезают, превращаясь в черный прах, названия шоссейных
дорог и проселков, ведущих к Москве. Потом... Все вы, друзья, знаете, что было
потом.
Момыш-Улы умолк.
Маленькая электролампочка, укрепленная на потолке, ярко освещала карту,
разостланную во всю длину стола. Кто-то поддерживал свесившийся край.
Все знали: дальше Крюкова немцы не прошли, у Крюкова, как и в других
пунктах тогдашнего Западного фронта, произошло то, что за границей называют
«чудом под Москвой».
1942
КОММЕНТАРИИ:
Последний лист
Впервые — «Вечерняя Москва», 1945, 6 декабря, № 285, с. 2.
Рассказ был также напечатан в журнале «Дружба народов», 1958, № 2, под
рубрикой: «Из фронтовых записей».
«Последний лист» написан в ходе создания двух первых повестей
«Волоколамского шоссе», но в них не вошел. Работая над «Резервом генерала
Панфилова», Бек предполагал включить рассказ в эту, завершающую, повесть книги.
«Придумал наконец эпилог, — записывает он в дневнике, — сделаю его из рассказа
«Последний лист». Весомо, серьезно» (Архив Бека). Однако в дальнейшем писатель
этот замысел отклонил.
Т. Бек
